Мы потратили немало времени, разыскивая наугад, покуда не
наткнулись, наконец, на нужное направление. Мы знали, что на их
корабле вышла из строя силовая установка; знали, в каком именно
секторе пространства это произошло; однако внутри сектора место
происшествия пришлось нащупывать долго; ну а после этого просто
оставалось идти по следу их ионных атмосферных двигателей. Они
запустили эти двигатели, прекрасно понимая, что на посадку горючего
все равно не хватит, и надеясь таким образом хотя бы дотянуть до
Солнечной системы и войти в нее. Итак, мы шли по следу, размытому
звездными излучениями и всеми другими невидимыми и неосязаемыми
силами Вселенной, теряли его добрый десяток раз — но в конце концов
нашли их. Но слишком поздно. И я рад, что мы опоздали.
Среди астрофизиков института Лью и Нора Гарвей были, вероятно,
лучшей исследовательской командой — а уж что самой любимой, это
точно. Они были молоды, веселы и не пребывали в постоянном
восхищении собственными знаниями и способностями. Нора была девушкой
хорошенькой — синие глаза оттенялись черными волосами, а великоватый
рот скрадывала неизменная улыбка. Она была высокой, гибкой,
грациозной — век не забуду, как в первый раз танцевал с нею, а Лью
дежурил тем временем при девушке, за которой ухаживал в то время я.
Танцевала Нора легко, словно балерина, подумал я тогда и тут же
поправил себя: видимость обманчива, и холодная, грациозная,
элегантная фигура, движения которой доведены до совершенства
бесконечными репетициями, ничем не напоминали Нору, являлись скорее
ее противоположностью. Нора источала тепло и вовсе не была эфирным
созданием — наоборот, вполне земным существом, податливым, упругим,
легким, но весомым. В ней удивительно сочетались молодость и
приземленность — вы всегда понимали, что перед вами женщина, и
постигали, что такое женщина. Разум ее взывал к вашему интеллекту,
ее молодость откликалась на вашу, а ее женственность пробуждала в
вас столь глубокие свойства мужского естества, что оставалось лишь
диву даваться: вы-то давным-давно уже уверились, будто все эти
качества вылиняли, погребены и унесены анемичной жидкостью, которая
заменяет цивилизованным народам кровь.
Такой была Нора. А Лью был человеком спокойным, этак на
полсантиметра ниже ростом, со старчески-юным лицом, уже
hganpnfdemm{l морщинами, и задумчивыми, глубоко посаженными глазами.
Он был замкнут, глубокомыслен — и битком набит запасом возмутительно
неприличных анекдотов, которые он один мог рискнуть рассказывать, не
боясь показаться вульгарным. Лью обладал актерским даром и
способностью рассказывать с наибесстрастнейшим лицом, без малейшего
намека на улыбку. Свои коротенькие автобиографические истории он
именовал анекдотами, разумея под этим, что все они происходили в
действительности, а не являются плодом искусного сочинительства.
Возможно, так оно и было. Порой могло показаться, что у него
попросту не должно было найтись времени для посещений занятий в
колледже или минимально необходимого всякому молодому, растущему
организму сна — если разумеется, все эти истории в самом деле
происходили с ним самим.
Они дополняли друг друга, и идеально. Лью был ориентирован
внутрь себя, Нора — вовне. Лью любил ее с тихой страстью, близкой к
безрассудству: присмотревшись, это можно было легко определить по
его глазам. Нора любила его щедро и великодушно.
Я уже говорил, что среди астрофизиков института они были лучшей
исследовательской командой. Двух мнений тут быть не может. Лью был
доктором-астрофизиком. Нора — инженером-метрографом и
статаналитиком. Ни ее веселость, ни актерские дарования Лью не имели
ничего общего с тем, что им ничего не стоило провести полгода вдвоем
на исследовательском корабле, дрейфуя в облаках межзвездной пыли — и
принести на базу в полтора раза больше данных, чем любая другая
команда. А впрочем, может, и имели — не знаю. Когда кто-нибудь в
институте спрашивал об этом, Лью уклончиво и медленно отвечал:
— В этих жестянках место для танцплощадок не предусмотрено. Так
что и поработать можно...
Мы всегда полагали, что это — одно из наиболее широко цитируемых
высказываний Лью. Большинство исследовательских команд состоит из
тех, кого люди, пробавляющиеся торговлей сахарином, называют впервые
замужем, и вы сами можете представить, какие шуточки могли
последовать за этими словами на институтской вечеринке.
Кстати, вечеринки у нас были достаточно часто. Полгода уединения
заставляют всех нас жаждать шума и толпы — самой большой, какую
только можно собрать; методика же срочного сбора была отработана у
нас почище, чем в армии. Каждой возвращающейся команде устраивалась
поистине королевская встреча, а каждой отбывающей предоставлялась
пара дней, чтобы придти в себя после излишеств общения — для
c`p`mrhh, что институтские медики найдут их годными для дальнейшего
прохождения службы. Мы образовывали что-то вроде Ордена Праздника и
Голода — все из академической среды, у всех очень мало сторонних
знакомств, которые мы, впрочем, и не искали. Большинство из нас были
женаты. Или близки к этому. Наше братство искателей, как выразился
однажды Лью, пополнялось парами.
Стихийные силы Вселенной унесли немногих из нас. И потому
исчезновение Норы и Лью по нам ударило. Даже Совет попечителей,
ведавший исследовательской программой и с олимпийским спокойствием
оповещавший мир о ее успехах, на этот раз смягчился и сумел-таки
изыскать финансы для одновременной отправки десятка кораблей.
Официально — для ускорения работ по программе и, таким образом, ради
дальнейшего накопления человеческих знаний о Вселенной; однако
оказавшимся на борту этих кораблей как-то стало известно, что если
на этот раз будет получено не слишком много рутинных научных данных
— это является всего лишь естественным временным падением извечно
нестабильной кривой человеческого прогресса.
Итак, мы убрали с кораблей большую часть исследовательской
аппаратуры, освободив тем самым место для третьего наблюдателя и
необходимых ему запасов воздуха и продовольствия. Задачка была не их
легких, но решение ее означало, что мы сможем провести более долгий
поиск и быть несколько повнимательнее. Оснащенные таким образом, мы
оставили институт далеко позади и сосредоточились в секторе, где
исчезли Гарвеи — секторе глубиной в какую-то сотню светолет,
содержащим, по нашей оценке, до ста тысяч небесных тел, на которых
мог потерпеть крушение их корабль. И начались поиски.
Там, где, по идее, вообще ничего не должно было быть, мы
наткнулись на блуждающую глыбу. Она слепо перла сквозь бесконечность
— каменюга диаметром в добрую тысячу миль. По мере того, как мы
приближались к ней, показатели ее массы менялись самым диким
образом. Доззен, наш дополнительный наблюдатель, показал мне цифры.
Статный и чисто выбритый, он был еще совсем юнцом, только-только из
училища — даже назначения не успел получить, когда произошла эта
катастрофа.
— Приборы засбоили, Гарри, — сказал он. Посмотри: вот показания
массы на каждую тысячу мил приближения.
— Все правильно, — мельком взглянув, буркнул я.
— Брось, Гарри — как такое может быть?
— Если внутрь этого астероида засунут гравигенератор.
— Генератор гравитации? Что за чушь, Гарри!
Не возьмусь утверждать, что когда-либо я испытывал особые
симпатии к людям шумным и самоуверенным. Я внимательно посмотрел
нацарапанные в его блокноте показания.
— Никогда не говорите, будто то, что предстало глазам вашим, не
существует, поскольку никто и никогда ничего подобного не видел, — я
мог бы и дальше развивать любимую тему, язвительно и гневно обличая
исследователей, противящихся собственным открытиям, да что толку? —
Взгляните на эти показатели: атмосфера на сто процентов состоит из
инертных газов, в основном, из иона. Кроме того, она флюоресцирует.
На природное явление не слишком похоже. Можете также заметить, что
на поверхности лежит тонкий слой неонового снега. А ведь подлая
температура приближается к абсолютному нулю. Так почему же не вся
атмосфера громоздится в сугробах? А потому, я бы сказал, что так оно
и было — до совсем недавнего времени, когда что-то, крушение
космического корабля, например, пробудило к действию механизмы,
которые принялись поднимать температуру и всякими другими способами
переводить здешнюю экологию из спящего состояния в активное.
Сомневаюсь, чтобы природа, создавая планетоиды, закладывала в них
подобные механизмы. Более вероятно, что все это, там, внизу,
представляет собой некую машину или, скорее, комплекс,
предназначенный для выполнения определенных задач.
Доззен уставился на меня, как на психа. А я на него — как на
тупицу. Когда-нибудь экспедиция, оснащенная рекордерами вместо наших
простых анализаторов, доберется сюда и докажет, кто прав. Но я в эту
экспедицию не хочу. Если Доззену невтерпеж — пусть отправляется и
ловит свой кайф.
Чем бы это ни было — природной аномалией или остатками
исчезнувшей (чему я рад!) цивилизации — мы совершили там посадку,
выбрав в этих ужасных краях мало-мальски ровное местечко. Небо над
нами пылало желтым, и его флюоресценция могла быть рабочим
освещением для давно исчезнувших машин. Повторяю, строить теории
относительно истории сего места невозможно, отправляться же для
этого туда было бы роковой ошибкой. Насколько я могу предположить,
внешне астероид выглядел совсем иначе, когда корабль Норы и Лью
Гарвеев сорвался с неба и размазался по поверхности, как муха по
ветровому стеклу. Но если когда-либо здесь существовала какая-нибудь
жизнь, ей можно только посочувствовать.
Ибо место это внушало ужас. Это был ад. Повсюду вокруг нас зияли
nap{b{ и громоздились хребты мрачного, изъеденного коррозией
металла, такие заброшенные, так безжалостно разорванные и скрученные
в немыслимые формы, что на секунду я совершенно всерьез прислушался,
пытаясь различить висящий в воздухе агонический вопль.
Свет был — но не тепло. Невероятная стужа этого места уже
охватила корабль, и нагреватели в рубке и каютах яростно жужжали.
Мазохистский ландшафт, открывавшийся за иллюминаторами, настолько
оскорблял взор, что нас невольно пробила дрожь.
Не все в природе прекрасно — даже посвятившему себя науке
исследователю внушает порою отвращение особо противный образчик ее
творения. Однако все они, даже самые отвратные, несут на себе
отпечаток какой-то органической целесообразности. В каждой
образуемой природой форме можно проследить проявления причинности —
даже если на дух не переносишь тот или иной ее архитектурный стиль.
Но только не здесь. Если вам случалось видеть жестянку —
ржавевшую битый год, с дырами в стенках, состоящей из хлопьев
ржавчины, то в какой-то мере вы способны представить себе здешний
ландшафт. Но — в малой. Если вам приходилось видеть гигантский
метеорит, изуродованный и изъязвленный, полурасплавленный и
застывший комьями, в которых невозможно уловить тени того, что было
когда-то изначальной его формой, то вы испытали часть внушенных нам
этим местом чувств. Но — не слишком большую.
Среди всего этого разбитый корабль Гарвеев являл собой островок
разума. Обломки его были рассеяны по округе, но если сложить их
вместе, они составили бы целое.
Приземлиться близко к месту аварии мы не могли — нам пришлось
посадить корабль в шести милях. Мы долго стояли у иллюминаторов,
разглядывая окрестности, пока я наконец не сказал:
— Пора идти.
— Сейчас достану скафандры, — отозвалась моя постоянная
напарница, Дорис.
Она принесла все три. Думаю, у каждого из нас где-то в глубине
души гнездился иррациональный страх, опасение, что в наше отсутствие
с кораблем может что-то произойти. Но еще страшнее было разделиться
в этом месте — чтобы избежать этого, мы, не сговариваясь, решили
отправиться все вместе, даже рискуя остаться тут навсегда. Не больно-
то здравое решение, однако в этом диком месте нервы убеждали
доходчивее, чем интеллект. Итак, мы загерметизировали скафандры и,
защищенные ими от любых внешних воздействий, сошли по трапу.
— Сюда, — сказал я, посмотрев на свой указатель направления, и
зашагал.
Смотреть я старался только прямо перед собой. Дорис и Доззен
следовали за мной в некотором удалении, держась близко друг к другу.
Я завидовал им, потому что чувствовал себя очень одиноко.
Я давно уже ждал, когда Дорис найдет себе компаньона получше.
Мне было не в внове терять таким образом подругу по команде, хотя до
сих пор такое никогда не происходило в моем присутствии. Если Нора и
Лью были известны своим постоянством, то я был в равной степени
знаменит его отсутствием. Помощницы мои держались одну, максимум две
экспедиции. Будь в моих многочисленных расставаниях что-то яркое и
эффективное, Совет директоров давным-давно выставил бы меня вон. Но
это были спокойные, дружеские расставания временных партнеров по
работе. Скандальными их никто не считал, хотя в институте сплетни
имеют то же хождение, как и во всем остальном мире. Каждая новая
смена полуэкипажа служила лишь лишним поводом тому, что Гарри Бейкер
все никак не может найти подходящую девушку — или девушка не может
обнаружить в Гарри Бейкере героя своего романа.
Добрый старый Гарри Бейкер, приличный парень, ничего в нем
худого нет, отменный компаньон — можно добавить, во всех отношениях
— но, очевидно, совсем не тот, кто нужен Дорис... Или — Сильвии...
Или — Джоан... Или — Розмари...
— Гарри!
Я пробирался вдоль рваной волны изъязвленного металла, и крик
Дорис чуть не заставил меня споткнуться об острый, как бритва, угол.
Я восстановил равновесие и обернулся: Дорис стояла, прижавшись к
Доззену, и в позе ее ощущался явный испуг.
— Гарри, я что-то видела... — голос ее постепенно совсем затих,
а потом постепенно немного окреп вновь. — Ох, нет, ничего я не
видела, — она слабо, смущенно засмеялась. — Прости, это все девичьи
нервы. Вот эта формация, справа от тебя, — на секунду она показалась
мне живой. Я видела ее только краем глаза, это и сыграло со мной
шуточку... — Дорис старалась говорить беспечно, но я чувствовал,
насколько она потрясена.
Я посмотрел по сторонам, но ничего не сказал. Я старался
избегать формулировок, но вместо меня облек в слова увиденное
Доззен:
— Вон еще одно, — произнес он. А вон там еще несколько. Тик-в-
тик зоопарк лунатика. Ими тут все усыпано.
Так оно и было. И сущность явления определить было невозможно —
ни тогда, ни потом.
Звери крались вокруг нас — замороженные навеки, они тем не менее
подкрадывались к нам. Незаконченные, уродливые, невероятно
искаженные, они скалили на нас зубы и тянули когти — и мгновенно
превращались в груды искореженного металла, стоило посмотреть на них
в упор. Все время мы видели их по сторонам и чуть сзади — причем не
только зверей, но также и города, ими опустошенные, селения,
уничтоженные их нашествием, выпотрошенные ими дома, улицы, которые
они усеяли остатками своего пиршества. Мы проходили меж них, а они
следовали за нами, видимые лишь на самом краю поля зрения, а стоило
нам повернуться, чтобы рассмотреть их получше — и они враз исчезали,
делались совершенно незаметными там, куда падал взгляд.
— Обычный обман зрения, — неуверенно проговорил Доззен.
— Да, — поддержал я, продолжая прокладывать путь сквозь их
строй.
— Ужасное место! — вздохнула Дорис.
Таким оно и было.
— Смотрите! — воскликнул Доззен.
Среди обломков уцелела целая секция. На ее обшивке были заметны
свежие следы сварки. Может, в момент катастрофы она и получила
повреждения, но сейчас герметичность была восстановлена. Рядом
возвышалась сложенная из камней пирамидка, завершающаяся сваренными
из каких-то обломков крестом.
Кто из них? — подумал я. — Кто из них? И рванулся вперед,
карабкаясь через груды покореженного искаженного металла и задыхаясь
от спешки. Добежав до подножия пирамидки, я упал у подножия креста,
чтобы прочесть едва видную, нацарапанную чем-то надпись: Лью Гарвей,
исследователь. Соскользнув с пирамидки в сопровождении целой лавины
обломков, я бросился к секции и замолотил в запертый люк.
— Нора! Нора! Нора! — кричал я, пока не подошли Дорис и Доззен и
не оттащили меня.
Пока они вскрывали люк, я сидел, отвернувшись. Они заглянули
внутрь — и увидели ее, лежащей в скафандре. Мне было бы не по силам
ни то, ни другое. Войдя, они осторожно подняли ее и уложили на койку
— скафандр был обесточен, лицевой щиток покрылся изнутри инеем,
скафандр спался — почти совсем, однако для пустого был слишком
тяжел, хоть и мелькнула у меня дурацкая надежда.
Рядом с местом, где упала Нора, мы нашли магнитофон, и тут же
ondjk~whkh его к нашим наушникам. Услышав ее голос, я онемел.
Последний рапорт, — с трудом, совершенно изнеможенным голосом
говорила Нора. — Запасы энергии быстро иссякают. Сейчас я в
скафандре, и когда его аккумуляторы сядут, наступит конец. Я не
знаю, где мы находимся. Но чем бы ни оказался этот планетоид, в этот
сектор его просто занесло. Понятия не имею, какую цель могла
преследовать разумная раса, создавая такую машину, — она на секунду
смолкла, и вздох ее был похож на всхлип.
Я представил ее себе — задыхающуюся, замерзшую, в этом разбитом
при падении отсеке — и опять вспомнил ту ночь, когда она впервые
танцевала со мной.
Изменения снаружи все еще продолжаются, — вновь заговорила Нора,
но уже значительно медленнее. — Думаю, скоро прекратятся совсем. Я
вижу, как они силятся, силятся завершить себя, им это не удается, и
они начинают сызнова. Но с каждым разом все медленнее, следующая
попытка каждый раз слабее предыдущей. Хотела бы я понять, что
побуждает их к этому... И еще я хотела бы, чтобы здесь оказался Лью,
— задумчиво проговорила она.
Сомневаться в том, что надежды у нее вовсе не осталось, было уже
нельзя. Свой отчет она продолжала для более великого, нежели наш
институт.
Я любила тебя, Лью — тихо и безмятежно сказала Нора, — пусть
даже ты мне не верил. Пусть даже временами ты меня ненавидел. Я
любила тебя. И если я не смогла доказать тебе этого единственно
возможным путем — все равно, я любила тебя, — голос ее заметно
слабел. — Надеюсь, мы с тобой еще встретимся, и тогда первыми
словами, которые я скажу тебе, будут: “Я люблю тебя!”.
И это было все. Она умерла. Дорис выключила магнитофон.
Последовало долгое молчание. Первым нарушил его Доззен.
— Вряд ли кому-нибудь еще стоит это слушать, — сказал он со
вздохом. — Все равно ничего не понять. Может, сохранились еще ранние
записи, когда она еще могла ясно мыслить?
— Возможно, — согласился я.
Дорис внимательно наблюдала за мной. Я посмотрел на нее и
подумал, что был не таким уж умником, как я считал — во всяком
случае не настолько, чтобы скрыть от женщин то, что сумел сохранить
в тайне от себя самого.
Подойдя к койке, я поднял Нору на руки и вынес наружу. Может,
Доззен и попытался последовать за мной, но если так, то Дорис
sdepf`k` его. Я должен был сделать это один.
Рядом с первой я воздвиг новую пирамидку, с помощью штатных
инструментов скафандра сварил крест и вырезал на нем ее имя. Из
поверхности этого машинного мира я повыдергивал все комки зубастого
металла, чтобы сделать последнее ложе Норы поудобнее, а потом открыл
лицевой щиток ее шлема — пусть инертная атмосфера проникнет внутрь и
вымоет последние остатки углекислого газа и кислорода, тогда в этом
вечном холоде Нора останется навеки прекрасной.
Наконец, все было сделано, и я вернулся к отсеку. Дорис ждала
меня. Взяв меня под руку, она прикоснулась своим шлемом к моему,
чтобы Доззену наш разговор не был слышен.
— Гарри, — сказала она, — самые женственные женщины — это чаще
всего те...
— Кто совсем не женщины?
— Очень жестоко сказано, — заметила она тихо. — Не знаю, может,
и Лью так думал? Может, он вконец измучил себя потому, что выбрал
самую жесткую точку зрения? Ты знал Нору — она была теплым,
дружелюбным, удивительным человеком. И кто теперь вправе сказать,
что могло или не могло случиться, когда она еще только становилась
женщиной? Если Лью считал ее олицетворением лжи, то должен был
догадаться, что она лжет и себе. Будь он к ней подобрее...
— Не говори обо всем этом мне! — с горечью сказал я и тут же
почувствовал себя виноватым. — Я не был на ней женат.
— Ты жалеешь об этом, Гарри? Или радуешься? — спокойно спросила
она.
Тогда я и сам не знал.
На обратном пути к нашему кораблю Дорис дотронулась до моей
руки.
— Гарри... Смотри!
Я оглянулся — и увидел, что зверей не стало.
Изменение было неуловимым — сдвиг плоскостей, движение
изгибов... Пока не больше. Но мы не остались, чтобы понаблюдать
процесс до конца. Он происходил слишком медленно, и мы не могли
больше вытерпеть.
Снегопад прекратился, а лежавший на земле снег стал испаряться,
и завитки пара обволокли нас искрящимся туманом, словно сюда наконец
добралась весна.
Металл повсюду по-прежнему казался искореженным и оплавленным, в
язвах, прорехах и оспинах; это все еще был твердый и холодный
ler`kk. Но зверей не стало: все эти перекрученные кошмары неудач и
разочарований исчезли с началом перемен. Повсюду — в пределах
бокового зрения шла борьба. Иллюзии, как бы сказал Доззен — да и
сказал, дуралей, — смягчились, принимая спокойные, дружеские
очертания. Злоба и ненависть ушли, нам виднелись теперь минареты и
шпили, хрупкие укрепления сказочных городов, местами — живые
изгороди и деревья, а в какой-то миг — я видел их, чтобы там ни
говорил Доззен, а Дорис и словом не обмолвилась — я заметил двух
обнявшихся любовников.
— Каким все становится прекрасным! — вздохнула Дорис.
И это было воистину так. Во многих очертаниях появилась
необузданная, сверхъестественная фантазия: может, не все они были
тонки и грациозны, как мечта косметолога, но повсюду вибрировала в
своем зарождении жизнь.
Вскоре мы стартовали. Было что-то в этом месте, раз даже Доззена
вышибло из колеи, а Дорис так просто поверглась в уныние. Ну а у
меня с ним слишком много связано...
Доззен составил официальный рапорт — избегая пользоваться
показаниями анализаторов, которые сделали бы ненужными подверженное
ошибкам человеческое восприятие. Мы с Дорис подписали его — и я
вовек не узнаю, была ли она на свой лад столь же уклончива, как я.
Мы никогда об этом не говорили, потому что о чем было говорить?
Обман зрения — это феномен субъективный, и два разных человека
не могут увидеть в проплывающих облаках очертания одного и того же
лица; там, где одному в контурах гранитной осыпи на склоне видится
контур льва, другому чудится овца. Подобные образы — лишь отражение
собственной личности наблюдателя. Как можно измерять и сопоставлять
все это?
Рапорт Доззена гласил, что поверхность планетоида покрыта
обломками, которым разум легко придает знакомые очертания, отыскивая
привычные формы там, где их не существует в помине. Это все, что он
позволил себе написать, хотя прекрасно понимал, что в
действительности видел куда больше — вполне достаточно, чтобы
почувствовать себя несчастным. Но в то же время он знал, что
объективная истина ему неизвестна, и потому не заставлял себя
заглядывать за грань, до которой еще мог сохранять душевное
равновесие.
Лично я полагаю, что знаю, для чего могла быть создана машина
планетарных размеров, хотя и не в силах вообразить расу, выбравшую
ler`kk в инертной атмосфере как средства для попытки сотворения
жизни.
Думаю, мы нашли именно это. Скорее всего, любая раса, достигнув
расцвета своего величия и могущества, должна придти к чему-нибудь
подобному. Скорее всего, цивилизация, создавшая эту машину,
потерпела неудачу и вымерла, иначе нам здесь не нашлось бы сегодня
места. Но, похоже, эта цивилизация была очень, очень близка к
успеху, когда отправляла в космос свое творение — посланца и сосуд
почти сбывшейся надежды. Вероятно, они пропустили лишь один какой-
нибудь ингредиент жизни — даже выбрав для ее зарождения такую
странную материю, как металл...
Полагаю, что понимаю, почему вскоре после нашего появления там
начался снегопад. Нора похоронила Лью — и не в скафандре, поскольку
скафандр его по-прежнему висел на своем месте, когда мы пришли. И
тогда, после погребения Лью, машина планетоида вновь начала
приходить в действие, вбирая в себя то, чего ей всегда не доставало,
без чего она чуть не погибла. И теперь, получив эту искру, она
начала меняться — снова искать пути к достижению своей цели,
пробираться путем бесконечных проб и ошибок, но экспериментировать и
экспериментировать, несмотря ни на что, используя до конца все,
полученное от Лью Гарвея. Потерпев неудачу и возвращаясь в вечную
свою полудрему, она оставила лишь незавершенные творения,
преследовавшие нас по дороге к месту катастрофы. Что бы ни получили
они от измученного, так и не реализовавшего себя Лью Гарвея — этого
оказалось достаточно.
Я не хочу утверждать, будто скафандр Марк-4 способен захватить и
удержать некую субстанцию, необходимую для сотворения жизни... или
что мертвая девушка может сказать: Я люблю тебя! Но вслед за тем,
как я вскрыл скафандр Норы, перестал идти снег, а звери исчезли. И
я, наконец, увидел развитие в металле этой планетки. Вряд ли то была
лишь игра света или завихрений испаряющегося снега.
Думаю, когда мы с Дорис когда-нибудь снова окажемся там, нас
встретит.. кто-то? что-то? Мне кажется, и она думает так же, хотя мы
никогда не говорили об этом и не строили никаких планов. Да и что
строить, если это все равно невозможно? Но порой мне становится
интересно — могла ли эта великая древняя цивилизация оказаться
настолько беспечной, чтобы потерпеть неудачу? Или у них существовали
замыслы куда более обширные, в которые мой разум отказывается
верить? Надеюсь, что нет. Скорее, я готов допустить, что
j`r`khg`rnpnl оказался слепой случай. По крайней мере, в этом есть
своего рода надежда...
Я напуган, горд и взволнован. Я думаю о том, что могло бы
случиться, полюби Нора меня, встреться она со мною раньше, чем со
Лью Гарвеем. Думал я и том, что было между ними — о чем мы никогда
не подозревали, а они ничем не давали понять. И теперь я рад за них,
хотя порой меня и охватывает ужас при мысли о Вселенной Человека.
Ибо в космических безднах, которые мы исследуем, рано или поздно
мы встретим, я думаю, потомков Лью и Норы Гарвеев.
_______________________________
1 Go and Behold Them © Copyright 1958 by Fantasy House, Inc.;
first appeared in Astounding Science Fiction.
Придите — и воззрите на них — в этом названии содержится отсылка
к пятому стиху 65-го псалма: Придите и воззрите на дела Бога,
страшного в делах над сынами человеческими.
|
